Тишина в Великой Библиотеке была особенной — не пустой, а выжидающей, словно тысячи закрытых книг разом затаили дыхание. Барсучонок Барнаби поправил сползающие на влажный нос очки и зябко поёжился в своем огромном вязаном свитере. Снаружи, за толстой корой Дуба, Шепчущий Лес всё ещё спал под тяжёлым снежным одеялом, и если Барнаби не найдёт пропавший том до восхода, почки на деревьях так и не решатся раскрыться. Он стоял перед тёмным зевом винтовой лестницы, уходящей глубоко вниз, в переплетение Корней. Оттуда тянуло сыростью, запахом прошлогодних снов и немного — грибницей. Лапы у Барнаби слегка дрожали — то ли от библиотечного сквозняка, то ли от важности момента. В сумке ободряюще звякнул термос с какао, напоминая о доме, печке и безопасности. Но сейчас безопасность осталась наверху, среди каталогов «Летних Гроз» и «Осенних Ветров». Барнаби щёлкнул кнопкой фонарика. Луч света, дрожа в пыльном воздухе, выхватил из темноты первую ступеньку, поросшую бархатистым мхом. Кто-то должен разбудить солнце, и, как ни странно, этот кто-то — маленький барсук с сумкой печенья.

Луч фонарика скользнул по половицам, как растерянный светлячок, и замер на чем-то удивительном. Барнаби опустил нос к самому полу, принюхиваясь. Сомнений быть не могло: здесь кто-то прошел совсем недавно. В вековой пыли осталась глубокая борозда, словно кто-то тащил за собой что-то тяжелое и очень важное. Но главным открытием был не след, а то, что лежало рядом. Маленький, хрупкий лепесток подснежника. Он светился в круге света, как упавшая звезда, и пах талой водой и мокрой землей. Это был запах самой Книги. Должно быть, лепесток выпал между страниц, когда похититель сворачивал за угол. Барнаби поправил очки решительным движением лапы. Теперь темнота впереди казалась не такой уж пустой — у него была путеводная нить. След вел прямиком в левый тоннель, где корни Дуба переплетались особенно густо, напоминая старую вязаную шаль.

Барнаби шагнул в темноту с решимостью, которая, возможно, была великовата для такого маленького барсука. Но корни Великого Дуба — существа старые и не любят суеты. Носок шерстяного башмака зацепился за узловатый выступ, и мир совершил неожиданный кувырок. Барнаби проехал на пушистом животе по гладкой древесине, пока не уткнулся носом в кучу сухих листьев, пахнущих пылью и долгим ожиданием. Когда он, чихая и отфыркиваясь, поправил съехавшие на ухо очки, уютный след из весны исчез. Вместо одной тропинки перед ним теперь зияли три совершенно одинаковых темных прохода, похожих на морщины на лице великана. Сквозняк здесь был холоднее; он гулял между корнями и, казалось, тихонько хихикал, шевеля сухую шелуху. Барнаби почувствовал, как внутри сжимается маленький холодный комок — он не просто упал, он потерял направление. В такой тишине очень легко почувствовать себя одиноким, даже если у тебя есть полная сумка печенья.

Барнаби отвинтил крышку термоса, и облачко пара поднялось вверх, словно маленькое белое привидение, решившее составить ему компанию в этой темноте. Какао было именно таким, каким нужно: густым, сладким и напоминающим о том, что где-то далеко существует кухня с полосатыми половиками, тикающими часами и абсолютной безопасностью. С каждым глотком холодный комок страха внутри становился всё меньше, съеживался, пока не превратился в крошечную горошину где-то под вязаным свитером. Барнаби глубоко вздохнул, чувствуя, как тепло разливается до самых кончиков ушей. И именно в этот момент тишины, когда суета улеглась, он заметил нечто важное. Пар от какао не просто таял в воздухе. Он тонкой, уверенной струйкой тянулся в средний туннель, будто кто-то невидимый в глубине втягивал носом этот чудесный запах. А вслед за движением воздуха, если очень-очень прислушаться, донесся тихий звук — шурх-шурх. Так шуршит сухая страница, когда её переворачивают с большим уважением.

Барнаби ступал так мягко, как умеют только барсуки, когда дело касается варенья или чужих тайн. Тоннель сузился, стены его стали бархатными от мха, а запах сырости сменился ароматом чего-то зеленого и живого. Впереди брезжил слабый, дрожащий свет — не от лампы, а будто от самого воздуха. За поворотом, в уютной нише между двумя огромными корнями, сидело Существо. Оно было совсем крошечным, меньше самого Барнаби, и куталось в лоскутное одеяло из сухих листьев папоротника. На коленях у Существа лежал огромный, раскрытый том — «Наступление Весны». Книга тихонько гудела, словно улей, полный сонных пчел. — Ну же, миленькая, — прошептало Существо, и его голос дрожал, как осенний лист на ветру. — Проснись. Хотя бы один лепесток. Мне так холодно, и я не могу больше ждать марта. Оно перевернуло страницу — *шурх* — и с надеждой погладило лапкой сморщенную луковицу, торчащую из земляной стены. Луковица спала непробудным сном, совершенно не обращая внимания на красивые картинки с подснежниками. Барнаби опустил фонарик, чувствуя, как воинственность испаряется. Это был не злой похититель, решивший заморозить лес, а просто кто-то очень одинокий, кто слишком сильно торопил время.

Крышка термоса послужила отличной чашкой, хоть и была немного велика для крошечных лап Существа. Барнаби налил какао до самых краев, и сладкий пар тут же превратил мрачную нишу в подобие маленькой гостиной. Существо обхватило чашку обеими лапками, зажмурилось и сделало долгий, жадный глоток. Его уши, до этого прижатые от страха и холода, медленно распрямились. — Оно теплое, — прошептало Существо с огромным удивлением, словно никогда раньше не встречало ничего, что не было бы сделано из льда или сквозняка. — Я думало, тепло бывает только на картинках. Барнаби присел рядом на корточки, стараясь, чтобы его тень не казалась слишком большой. Вблизи «похититель» оказался вовсе не страшным — это был всего лишь маленький Шуршунчик, из тех, кто обычно живет под крыльцом и коллекционирует пуговицы. — Книга не греет, — мягко сказал Барнаби, поправляя очки. — Она только рассказывает о тепле. Если мы оставим её здесь, весна запутается и не найдет дорогу к Дубу. А вот если вернем на полку... тогда солнце увидит, что порядок восстановлен, и действительно придет. Шуршунчик виновато шмыгнул носом и посмотрел на огромный том, лежащий у него на коленях. Луковица рядом с ним так и не проснулась, несмотря на все прочитанные ей сказки. — Но мне будет одиноко идти обратно, — тихо признался он. — В темноте коридоры такие длинные.

— Вдвоем бояться гораздо веселее, чем поодиночке, — рассудительно заметил Барнаби, помогая новому другу подняться. Он протянул лапу, и Шуршунчик, поколебавшись секунду, вложил в нее свою — сухую и прохладную, как старая веточка. Они подняли «Наступление Весны» с двух сторон. Книга оказалась удивительно легкой, словно само ожидание тепла придавало ей летучесть, или, может быть, дело было в том, что тяжесть, разделенная на двоих, перестает быть бременем. Обратный путь прошел под уютный хруст овсяного печенья; крошки сыпались на пол, отмечая дорогу лучше любых белых камешков. Корни больше не хихикали, а уважительно расступались, пропуская важную процессию из двух маленьких героев и одной большой истории. Когда они, пыхтя, выбрались по винтовой лестнице в главный зал, пылинки в воздухе уже начали сереть — рассвет стоял у самого порога, переминаясь с ноги на ногу. Полка с сезонными книгами ждала, зияя темной, выжидающей щелью между томами «Февральских Вьюг» и «Апрельской Капели». Шуршунчик восхищенно охнул, задрав голову и увидев теряющийся в вышине потолок. — Ну вот, — прошептал Барнаби, поправляя съехавший шарф и чувствуя странную торжественность, от которой щекотало в носу. — Осталось только поставить её на место. И тогда зима поймет, что её время вышло, и вежливо уступит дорогу.