Спирт пошел тяжело, словно кто-то протаскивал через пищевод ржавый ершик для чистки стволов. Букинист судорожно выдохнул, занюхал рукавом, пахнущим старой гарью и оружейным маслом, и уставился мутным взглядом в столешницу. Изрезанный ножами пластик напоминал карту Зоны: сплошные шрамы, пятна и безнадежность. В голове гудело, как в трансформаторной будке, но руки дрожать перестали — статистика выживания требовала твердости, даже если душа давно превратилась в мокрую тряпку. Вокруг гудел «Штиль» — шалман, где воздух был настолько густым от табачного дыма и перегара, что его можно было резать ножом и продавать как брикеты для растопки. У стойки гоготала компания молодняка в новеньких, еще не тертых комбезах «Заря». Они вываливали на прилавок какую-то мелочевку — «пустышки», «слизь», пару погнутых болтов — и смотрели на Бармена с таким видом, будто притащили Золотой Шар. Зеленые, глупые. Они еще думают, что Зона — это аттракцион с призами, где главное — вовремя нажать на гашетку. Букинист скривился, чувствуя, как внутри поднимается глухое раздражение. Завтрашний рейд в «кисель» маячил на периферии сознания тупой, ноющей зубной болью. Денег — кот наплакал, фильтры в противогазе давно просят замены, а удача — дама капризная, ей плевать на твой стаж и седину. Он покрутил в пальцах пустую стопку. Надо было решать: глушить тоску дальше, рискуя завтра не встать, или попробовать выжать из этого вечера хоть какую-то пользу.

Удача, как выяснилось, имеет голос — звонкий, щенячий тенор, срывающийся от возбуждения. Рыжий паренек в новеньком, еще хрустящем комбезе, размахивая руками, живописал своим собутыльникам, как они лихо срезали путь через «Ржавую Плешь» у старого элеватора. — Чисто там! — орал он, брызгая слюной. — Приборы молчат, болты как в масло входят! Мы прям по центру, и хоть бы хны! Букинист криво усмехнулся в пустой стакан. Идиоты. «Плешь» не бывает чистой. Если она молчит, значит, она сыта. Значит, кто-то менее везучий уже покормил ее собой пару часов назад, и теперь зона пищеварения блокирует гравиконцентраты. Но главное Рыжий сболтнул между делом: они видели «синий мох» на опорах ЛЭП. А это значит, что «Жгучий пух» мигрировал к дороге, и завтрашний маршрут через балку — верная смерть. Зато старая теплотрасса теперь, скорее всего, свободна. Информация осела в голове тяжелым, полезным осадком. Букинист опрокинул в себя последние капли «Казаков». Тепло разлилось по желудку, на секунду притупив чувство голода и экзистенциальной тоски. Теперь у него был шанс не сдохнуть завтра в первые полчаса. Оставалось решить насущные проблемы: живот сводило, а ночевать на полу в общем зале в его возрасте — удовольствие для мазохистов.

Миска ударилась о пластик стойки с тяжелым, влажным звуком, возвещая перемирие между желудком и рассудком. Гречка с тушенкой — настоящей, не из собачатины, а с волокнами говядины, плавающими в янтарном жиру, — пахла так одуряюще, что у Букиниста свело скулы. Бармен, протирая стакан тряпкой, видавшей еще первый Выброс, буркнул, не глядя в глаза: — Ешь. Сегодня с Большой Земли борт пришел, так что мясо не фонит. С тебя восемьдесят. Считай, даром. Букинист не стал спорить. Он ел сосредоточенно и жадно, выскребая ложкой каждый жирный комок, чувствуя, как горячая тяжесть падает в нутро, расправляя спазмированные узлы кишок. Это была не просто еда — это была инъекция жизни, временная отсрочка от превращения в органическое удобрение. С каждым глотком мир вокруг становился чуть менее омерзительным: гул голосов перестал сверлить уши, а лица молодняка уже не казались такими безнадежно глупыми. Просто мясо, которое еще дышит. Когда он вытер куском хлеба остатки подливы, на душе стало почти спокойно. Сытость — опасное чувство в Зоне, оно притупляет бдительность, но сейчас, в дымном тепле «Штиля», можно было позволить себе эту минуту слабости. В кармане сиротливо звякнула сдача. Семьдесят рублей. На полноценную койку в «люксе» не хватит, но на матрас в общей ночлежке или на пару пачек патронов — вполне. Он отодвинул пустую миску и пустую бутылку. Организм требовал горизонтального положения, но старый автомат, прислоненный к ноге, недвусмысленно намекал на необходимость чистки. Идти завтра в «кисель» с клинящим затвором — это уже не цинизм, а суицид.

Пятьдесят рублей — засаленные, мягкие как тряпки бумажки, прошедшие через столько немытых рук, что на них можно было бы выращивать пенициллин, — перекочевали за стойку. Бармен, не прерывая протирки стакана, мотнул подбородком в сторону неприметной двери, обитой рваным дермантином. Жест был скупой, как и все здесь, но в нем читалось своего рода благословение: иди, мол, падай, пока ноги держат. «Инкубатор» — так местные остряки называли общую спальню — встретил Букиниста густым, почти осязаемым амбре. Пахло кислыми портянками, дешевым табаком, перегаром и тем специфическим, сладковатым запахом немытого человеческого тела, который появляется только у людей, живущих в постоянном страхе. Храп стоял такой, будто в подвале репетировал оркестр туберкулезных медведей. Удача, однако, не оставила его у порога. Угловой матрас, подальше от вечно сквозящей вентиляции и, что важнее, на максимальном удалении от параши, оказался свободен. Букинист сбросил рюкзак, чувствуя, как ноющая спина взрывается благодарной болью. Спать хотелось смертельно, но инстинкт, въевшийся в подкорку глубже имени матери, требовал своего. Он извлек автомат. В полумраке, при свете тусклой аварийной лампы, разборка оружия превращалась в религиозный ритуал. Пальцы привычно нащупали фиксатор крышки ствольной коробки. Щелчок. Пружина. Затвор. Тряпка, пропитанная маслом, скользила по металлу, стирая нагар — черную кровь войны. Механизм был изношен, люфтил, но после чистки отозвался сухим, хищным клацаньем. Это успокаивало лучше любой молитвы. Спрятав автомат под бок — единственную женщину, которая не предаст, — Букинист натянул куртку на голову. Завтрашний день уже стоял за дверью, переминаясь с ноги на ногу, готовый ударить под дых, но сейчас у него было несколько часов законного небытия.

Утро в Зоне не наступает, оно просачивается — серой, липкой жижей сквозь щели в ставнях, сквозь поры в бетоне, сквозь саму душу. Букинист вынырнул из сна резко, словно кто-то дернул за невидимый шнур. Во рту было сухо и горько, будто он всю ночь жевал полынную ветошь. «Инкубатор» храпел, всхлипывал и ворочался. Спертый воздух, настоянный на портянках и перегаре, казался твердым. Букинист сел на матрасе, привычно ощупывая карманы. Пусто. Двадцать рублей, последние, жалкие бумажки, вчера превратились в две картонные пачки с патронами 5.45. Тяжесть свинца в разгрузке успокаивала куда надежнее, чем шелест купюр. В этом мире, где валютой служит жизнь, свинец — единственный гарант платежеспособности. Он поднялся, чувствуя, как хрустят суставы — старый механизм требовал смазки, но спирта не было, да и нельзя перед рейдом. Рыжего на соседнем матрасе уже не было. Ушел, дурак, ни свет ни заря. Или повезло, или уже кормит собой псевдоплоть где-нибудь под насыпью. Букинист натянул лямки рюкзака, проверил затворы на клапанах. Желудок недовольно буркнул — вчерашняя гречка давно сгорела в топке метаболизма, оставив лишь ноющую пустоту. Но жрать сейчас — только злить организм. Сначала дело. Выйдя в общий зал, он увидел Бармена, дремавшего над кроссвордом. Тот даже не поднял глаз, когда сталкер прошаркал к выходу. Дверь скрипнула, выпуская его в сырую, предрассветную муть. Снаружи мир выглядел как черно-белая фотография, которую забыли проявить до конца. Теплотрасса ждала.

Старая цейссовская оптика, выменянная когда-то за пару артефактов у мародера с безумными глазами, прорезала утренний кисель, вытягивая из серости детали, от которых зависело, будет ли он дышать через час. Букинист не любовался пейзажем — он искал ложь. Зона всегда лгала, притворяясь спящей, безопасной, *понятной*. Там, у ржавых ребер теплотрассы, где молодая трава была подозрительно, ядовито-зеленой, дрожал воздух. Не от тепла — трубы давно остыли, — а от гравитационного напряжения. Свежая «Комариная плешь», невидимая невооруженным глазом, но в линзах она искажала геометрию мира, скручивая арматуру в спирали. Рыжий идиот вчера клялся, что там чисто. Если он сунулся туда сегодня, то его уже размазало тонким слоем органики по бетону. Но терпение, эта добродетель мертвецов и сталкеров, вознаградилось. Чуть левее, между гравиконцентратом и маслянистой лужей «Ведьминого студня», наметился узкий, кривой коридор. Полоска стабильной реальности шириной в полметра. Выглядело это как глотка, готовая захлопнуться, но физика пока держала нейтралитет. Букинист опустил бинокль. Руки больше не дрожали. Организм, этот старый, изношенный механизм, осознал близость смерти и послушно мобилизовал ресурсы, отложив похмелье на потом. Он вытащил из кармана горсть болтов с привязанными лоскутами бинта. В Зоне нет прямых путей, есть только те, на которых тебя не убило сразу.

Коридор стабильности, узкий, как совесть интенданта, выплюнул его на пятачок битого бетона. Здесь дышалось иначе: воздух был густым, кислым, с отчетливым привкусом медной монеты во рту. Букинист замер, превратившись в слух и зрение. Тишина стояла ватная, неестественная, лишь где-то в недрах ржавых труб булькало и чавкало, словно гигантский младенец доедал свою манную кашу. Прямо по курсу, над лужей фосфоресцирующего «Ведьминого студня», висела она. «Слюда». Полупрозрачный, переливающийся сгусток, похожий на застывший в воздухе плевок бога. Она медленно вращалась вокруг своей оси, игнорируя гравитацию с высокомерием, доступным только очень дорогим вещам. Букинист почувствовал, как внутри шевельнулся азарт — древний, охотничий, перекрывающий даже ноющую спину и сушняк. Эта штука стоила как три месяца спокойной жизни на Большой Земле. Или как одни очень пышные похороны здесь. Проблема заключалась в геометрии: артефакт висел в центре гравитационной «Комариной плеши», и любой предмет, попавший в радиус действия, рисковал быть спрессованным в кубик размером с игральную кость. Он присел на корточки, доставая из кармана гайку. Зона не прощает жадности, но уважает расчет. Если кинуть болт по касательной, можно попробовать сбить «Слюду» с орбиты, чтобы она выкатилась на чистый бетон. А можно разбудить аномалию, и тогда от Букиниста останутся только ботинки. Впрочем, статистика утверждала, что риск — дело благородное, хоть и часто посмертное.

Невидимый пресс, давивший на глазные яблоки, исчез, словно кто-то наверху щелкнул выключателем. Зона выдохнула. Гул трансформаторной будки в ушах сменился ватной, оглушающей тишиной, какая бывает только на кладбище в безветренный день. «Слюда», лишившись гравитационной поддержки, мягко шлепнулась на бетонный карниз, чудом не скатившись в сияющую жижу «студня». Букинист не стал тратить время на благодарственные молитвы — Бог в Зону не заглядывал, а у дьявола были выходные. Он шагнул вперед, ссутулившись, стараясь занимать в пространстве как можно меньше места. Движения были скупыми, отработанными годами практики: шаг, присед, рывок рукой. Пальцы в перчатке сомкнулись на теплом, скользком сгустке. Это было похоже на то, как воруешь яблоки в чужом саду, только вместо злого сторожа здесь — нарушение причинно-следственных связей, а вместо соли в задницу — мгновенная аннигиляция. Он отступил назад, в спасительную тень ржавой трубы, чувствуя, как по спине течет холодная струйка пота. В кулаке пульсировала месячная зарплата инженера НИИ, спрессованная в сто граммов инопланетного мусора. Артефакт слегка покалывал ладонь даже сквозь грубую ткань. Букинист торопливо, словно прятал улику, замотал добычу в промасленную ветошь и сунул в боковой карман рюкзака. Теперь главное — не жадничать. «Плешь» скоро снова захочет вдохнуть, и лучше к этому моменту быть подальше от ее глотки.

Сигарета была дрянная, «Прима» без фильтра, набитая, кажется, не табаком, а сушеным мхом с кладбищенской ограды. Но первая затяжка ударила по мозгам лучше любого старого коньяка. Букинист привалился спиной к теплой, шершавой трубе и закрыл глаза. В голове прояснилось, звон в ушах сменился обычным, привычным гулом крови. «Слюда» в боковом кармане грела бедро. Не радиацией — дозиметр молчал, как партизан, — а самим фактом своего существования. Там, внутри промасленной тряпки, лежали две недели сытой жизни, ящик тушенки, цинк патронов и, может быть, даже новые ботинки, если интендант не заломит цену. Удивительное дело: инопланетный мусор, отрыжка чужого пикника, здесь конвертировалась в человеческое счастье по самому выгодному курсу. Он открыл глаза и сплюнул горькую слюну на бетон. Тишина стояла звонкая, натянутая, как струна. «Плешь» внизу снова начала набирать силу, воздух над ней задрожал, скручиваясь в прозрачные жгуты. Пора было убираться. Удача — ресурс исчерпаемый, как спирт во фляге, и на сегодня лимит был, пожалуй, выбран. Организм, взбодренный никотином, тут же напомнил о себе требовательным урчанием в животе. Жрать хотелось так, что сводило скулы. Букинист аккуратно затушил окурок о подошву — нечего мусорить в храме, даже если бог этого храма идиот, — и поднялся. Колени хрустнули, подтверждая, что он еще жив и состоит из костей и мяса, а не из протоплазмы.

Обратный путь стерся из памяти, словно кто-то прошелся по кинопленке наждачной бумагой. Зона, видимо, решила, что на сегодня с Букиниста хватит, и великодушно убрала с дороги все «сюрпризы». Ни патрулей, ни шальных слепых псов, ни блуждающих гравиконцентратов. Он проскользнул через периметр как масло через горячий нож, даже не сбив дыхания. Дверь «Штиля» поддалась с тяжелым, неохотным скрипом. В нос ударил густой, слоистый запах: прогорклый жир, дешевый табак, немытые тела и, где-то на самом дне, тонкая нотка хлорки, которой Бармен безуспешно пытался дезинфицировать этот гадюшник. Гул голосов на мгновение стих, когда он вошел — обычная проверка «свой-чужой», инстинкт стаи, — но тут же возобновился с прежней силой. Никто не узнал в серой, сутулой фигуре человека, несущего в кармане билет в новую жизнь. Букинист протиснулся к стойке, стараясь не задевать локтями жующих и пьющих. Желудок, учуяв запах жареного лука, скрутило спазмом, но он загнал голод поглубже, туда же, где прятался страх. Сначала дело. Бармен, необъятный, как списанный бронетранспортер, возвышался над прилавком, пересчитывая пачки сигарет. Увидев Букиниста, он лишь едва заметно кивнул, не прерывая счета. В его глазах, маленьких и цепких, мелькнул профессиональный интерес: сталкер вернулся слишком быстро и слишком целым. Букинист молча извлек из кармана промасленный сверток. Тяжелый, теплый комок лег на исцарапанный пластик стойки. Он не стал разворачивать ветошь полностью, лишь чуть отогнул край, позволяя «Слюде» блеснуть влажным, переливчатым боком. Этого было достаточно. Воздух между ними, кажется, стал на пару градусов плотнее.

Бармен смотрел на «Слюду» с выражением скучающего прозектора, обнаружившего у покойника банальный аппендицит вместо ожидаемой редкой патологии. Он потыкал в переливающийся сгусток длинным пинцетом, словно проверяя, не укусит ли тот его за палец, и разочарованно цокнул языком. — Тусклая, — вынес он вердикт, не глядя на сталкера. — Структура рыхлая, поле нестабильное. Это не «экстра», Букинист. Это третий сорт, техническое сырье для яйцеголовых. Они сейчас за такое платят копейки, бюджеты урезали. Букинист открыл было рот, чтобы напомнить о смертельной пляске гравиконцентратов и о том, что «Слюда» такой чистоты попадается раз в сезон, но Бармен уже отсчитывал купюры. Движения его пухлых пальцев были гипнотически точными, не допускающими возражений. — Две с половиной. И то — по старой дружбе, потому что ты мне здесь пол не пачкаешь кровью. Берешь или несешь на Кордон? — Он поднял тяжелый, немигающий взгляд. Это был грабеж. Наглый, будничный, санкционированный самой географией этого проклятого места. Но тащиться обратно через половину Зоны с фонящим булыжником в кармане было безумием. Букинист молча сгреб деньги. Бумажки были засаленными, мягкими, словно ветошь, и пахли так же, как и все здесь — плесенью и чужим страхом. Но в кармане они легли приятной, плотной тяжестью. Две с половиной тысячи. Это означало неделю сытой жизни, новые фильтры и, может быть, даже право не думать о завтрашнем дне до самого вечера. Он отошел от стойки, чувствуя, как напряжение отпускает, сменяясь ватной усталостью. Теперь, когда «билет в жизнь» был обналичен, организм, до того державшийся на честном слове и адреналине, вспомнил обо всех своих правах сразу. Голод вцепился в желудок костлявой рукой, требуя немедленной сатисфакции.

Организм принял подношение с жадной, почти неприличной благодарностью. Жареная картошка — настоящая, не из концентратов, глянцевая от жира, — и ломоть мяса, которое Бармен именовал говядиной, хотя все прекрасно понимали, что коровы в Зоне давно эволюционировали в нечто, мычащее на инфразвуке и питающееся зазевавшимися пастухами. Впрочем, для желудка, скрученного спазмами, происхождение белка было вопросом теологии, а не гастрономии. Букинист выпил водку залпом. Граненая стопка, запотевшая, тяжелая, опрокинулась в глотку, выжигая привкус озона и могильной плесени. Мир вокруг, до того резкий и колючий, мгновенно смягчил свои очертания. Гул голосов в зале перестал напоминать шум камнедробилки и превратился в ровный, почти уютный фон, похожий на гудение мощного трансформатора. Он ел методично, вытирая серым хлебом остатки жирной подливы, и наблюдал за залом сквозь стекло пустой бутылки. Искаженные оптикой лица, растянутые улыбки. За соседним столиком молодняк делил хабар, споря над россыпью «слез» и «слюды», как дети над цветными стеклышками. Они еще не поняли главного закона термодинамики Зоны: она не делает подарков, она лишь выдает кредиты под чудовищные проценты. И коллекторы здесь приходят без звонка — обычно в виде сгустка гравитации или автоматной очереди. В кармане грела бедро пачка купюр. Две тысячи двести. Это означало, что смерть, эта скучная бюрократическая неизбежность, откладывается на неопределенный срок. Можно было позволить себе роскошь, недоступную большинству обитателей планеты Земля: не думать о выживании в течение ближайших восьми часов.

Сто пятьдесят рублей — цена суточного выпадения из реальности. Бармен смахнул купюры в ящик с тем же равнодушием, с каким Харон, должно быть, принимает оболы, и швырнул на стойку ключ с тяжелой латунной биркой. Номер четыре. «Люкс». Это значило, что там есть дверь, которую можно запереть изнутри, и, возможно, даже простыня, на которой до тебя никто не умирал от лучевой болезни. Комната встретила Букиниста запахом пыли и старой штукатурки. Узкая койка, тумбочка, стул — спартанский набор для тех, кто не планирует задерживаться в этом мире надолго. Он запер дверь, провернул ключ дважды, проверяя надежность замка — привычка, въевшаяся в подкорку. Оружие положил под матрас, так, чтобы рукоять касалась пальцев, если свесить руку. Сон пришел не мягко, а обрушился бетонной плитой. Это был не отдых, а выключение системы, провал в черную, гулкую пустоту, где не было ни Зоны, ни мутантов, ни собственной истертой совести. Сутки небытия. Пробуждение было медленным и трудным, словно всплытие с большой глубины. Букинист открыл глаза и несколько минут тупо смотрел в потолок, изучая географию трещин на побелке. Одна из них напоминала русло Припяти. Тело, отдохнувшее и налившееся силой, казалось чужим. Голова была ясной, пугающе пустой, без привычного похмельного звона, но вместе с ясностью вернулась и тоска — холодная, рассудочная тоска человека, который понимает, что новый день не сулит ничего, кроме повторения пройденного. Желудок, переваривший вчерашний пир без остатка, требовательно заурчал. Организм, этот ненасытный паразит, снова хотел топлива. Букинист сел на кровати, потирая лицо ладонями. За стеной кто-то кашлял — надрывно, с хрипом. Мир продолжал вращаться, скрипя ржавыми осями. Он достал из-под матраса автомат, проверил магазин. Все на месте. Пора было возвращаться в строй. «Кисель» сам себя не распотрошит, а удача имеет свойство прокисать, если ею долго не пользоваться.

Стопка купюр исчезла в широкой ладони Бармена с той же неотвратимостью, с какой исчезают надежды в «Трамплине». Взамен на стойку шлепнулся брикет армейского рациона — серый пластик, внутри которого покоилась химическая имитация жизни. Букинист вскрыл упаковку ножом, не отходя от кассы. Галеты хрустели на зубах, как сухая штукатурка, а паштет имел вкус промасленного картона, но для организма, измученного постом, это была амброзия. Тепло, тяжелое и сытное, разлилось по жилам, вытесняя остатки утренней хандры. Дожевывая на ходу, он толкнул тяжелую дверь и вышел наружу. Дождь, мелкий и въедливый, не прекращался, превращая мир в размытую акварель серого по серому. Воздух здесь был другим — не спертым, как в бункере, а хищным, пропитанным озоном и гнилостным запахом мокрого железа. Зона дышала, и дыхание это было тяжелым, как у астматика. Букинист поправил лямки рюкзака, чувствуя привычную, успокаивающую тяжесть автомата на груди. Сытое брюхо добавило уверенности, хотя и сделало его чуть более ленивым. Впереди, за нагромождением бетонных плит и ржавых скелетов ЛЭП, лежала территория «Киселя». Место гнусное, разъедающее не только плоть, но и, кажется, само пространство. Идти туда на сытый желудок было своего рода кощунством, но голодный сталкер — плохой работник. Он миновал блокпост «Долга», где скучающие бойцы даже не удостоили его взглядом — очередной смертник пошел по своим делам, эка невидаль. За спиной остался островок относительной цивилизации, впереди расстилался пейзаж, нарисованный безумным архитектором в момент тяжелой депрессии.

Насыпь отвергла его с брезгливостью, с какой сытый кот выплевывает прогорклую колбасу. Сапоги, вместо того чтобы вгрызться в дерн, поехали по раскисшей глине, словно по солидолу. Букинист взмахнул руками, пытаясь ухватиться за куст, но тот остался в кулаке жалким пучком жухлой травы. Мир крутанулся, и сталкер заскользил вниз, собирая животом всю грязь Полесья. Приземление вышло мягким, мокрым и унизительным. Он рухнул в канаву, наполненную водой цвета ржавчины, с громким, чавкающим звуком, который в здешней тишине прозвучал как выстрел из гаубицы. Автомат звякнул стволом о скрытый в жиже рельс. Букинист лежал неподвижно, глядя в низкое серое небо. Гравитация здесь работала с каким-то мстительным, бюрократическим усердием, наказывая за любую попытку возвыситься над ландшафтом. Он чувствовал, как холодная вода пропитывает комбинезон, добираясь до теплого, сытого тела. Глупо. Непрофессионально. По-туристски. Он медленно сел, сплевывая попавшую на губы грязь. Руки были в глине по локоть, автомат превратился в комок чернозема. Если сейчас из-за кустов выскочит слепой пес, стрелять придется разве что матом — затвор наверняка забило наглухо. Справа, за частоколом гнилых шпал, начиналось поле «Киселя» — там воздух дрожал и пах уксусом так резко, что щипало в носу. Шум его падения не мог остаться незамеченным. Зона слышит всё, а прощает — ничего.

Букинист вмерз в глину, став еще одной кочкой в этом богом забытом кювете. Сердце бухало где-то в горле, отдавая в виски, но рука сжимала рукоять ножа с той мертвой хваткой, какая бывает только у утопленников и старых сталкеров. Мир сузился до узкой полоски серого неба и запаха — резкого, аммиачного, от которого слезились глаза. Наверху, на кромке насыпи, чавкнула грязь. Тяжело, влажно. Кто-то большой и уверенный в своем праве на убийство пришел проверить источник шума. Букинист не дышал. Он чувствовал, как холодная жижа затекает за шиворот, но это было неважно. Важно было то, что слышалось тяжелое, сиплое дыхание и цокот когтей по щебню. Псевдопес — старый, судя по одышке, и оттого вдвойне опасный — спустился к воде. Он стоял в двух шагах, огромная туша, сотканная из мышц и ненависти. Тварь повела уродливой мордой, втягивая воздух. Букинист видел мутный, бельмастый глаз, смотревший сквозь него. И тут Зона, эта старая стерва, решила пошутить. Пес чихнул. Жижа, в которую угодил сталкер, оказалась не просто грязью, а «кислым пухом», размокшим в дожде — дрянью едкой, как совесть мародера, и отбивающей любой запах напрочь. Для мутанта куча глины перед ним пахла лишь химией и смертью, но никак не теплой, вкусной кровью. Псевдопес разочарованно рыкнул, мотнул головой и, разбрызгивая воду, потрусил дальше вдоль путей, растворяясь в мороси. Букинист медленно, по миллиметру, выдохнул. Он был жив. Грязный, как черт, с автоматом, превратившимся в дубину, но живой. Иронично: чтобы выжить, иногда нужно просто упасть лицом в грязь.

Вода булькнула, покидая горлышко фляги — звук, слишком жизнерадостный для этого могильника. Букинист лил ее не в пересохшее горло, а на ствольную коробку, смывая жирную, химическую глину. Это было кощунство, за которое в пустыне убивают, но здесь своя арифметика: сухой ствол важнее влажного языка. Мертвым вода не нужна, а безоружные здесь становятся мертвыми с опережением графика. Он яростно тер механизм куском ветоши, выковыривая песчинки из пазов. Когда затвор наконец лязгнул — сухо, хищно, по-деловому, — фляга была пуста. Букинист встряхнул ее. Легкая. Обидно легкая. Он выменял баллистику на гидратацию, и Зона, эта старая ростовщица, сделку утвердила без права возврата. Выбравшись из канавы, он почувствовал, как комбинезон, пропитанный подсыхающим «кислым пухом», начал стягивать кожу, словно он был завернут в наждачную бумагу. Мерзкое ощущение, но жить можно. Впереди, за пеленой дождя, дрожал воздух над полем «Киселя». Там, среди смертельных студней, лежало то, ради чего он сейчас изображал из себя земноводное. Псевдопес ушел, но тишина, оставшаяся после него, была обманчивой, натянутой, как струна на грифе рассохшейся гитары.

Зона, похоже, решила, что на сегодня лимит издевательств исчерпан, и сменила гнев на подозрительную, маслянистую милость. Букинист полз не как человек, а как тень — просачиваясь в такие щели между гравитационными плевками, куда в здравом уме не сунул бы и палец. «Кисель» шипел слева и справа, разъедая мокрый бетон с уютным звуком шкварчащего сала, но сталкера не трогал. Воздух здесь был густой, кислый, от него во рту мгновенно образовался неприятный металлический привкус. В центре этой химической преисподней, на единственном сухом пятачке, лежала она. «Душа». Красноватый, пульсирующий сгусток, похожий на вырванное сердце гиганта, которое забыли предупредить о смерти хозяина. Она слабо светилась, и от этого света по лужам кислоты бежали радужные разводы. Это был джекпот. Не просто удача, а наглое, статистически невозможное везение. Букинист лежал в пяти шагах от сокровища, вжавшись животом в грязь, и чувствовал, как пересохшее горло дерет сухим кашлем. Вода, бездарно потраченная на железо, теперь мстила хозяину. Но вид пульсирующего артефакта действовал лучше любого обезболивающего. Оставалось только протянуть руку — аккуратно, как сапер к мине, — и забрать то, что Зона выплюнула на этот грешный берег. Он огляделся. Тишина стояла ватная, плотная. Ни ветерка, ни звука, только тихое бульканье кислоты. Слишком идеально. В таких декорациях обычно и опускается занавес — окончательно и бесповоротно.

Приклад мягко, словно в подтаявшее масло, вошел в студенистую субстанцию под артефактом. «Душа» перекатилась неохотно, с влажным, непристойным чмоканьем отделилась от своей ядовитой колыбели и шлепнулась в подставленный капюшон. Букинист замер, сгорбившись, ожидая удара — разряда, теплового пятна, воя сирены, хоть чего-то, что подтвердило бы нормальность этого безумного мира. Но Зона молчала. Только шипение кислоты вокруг стало, кажется, чуть тише, словно невидимые зрители в партере затаили дыхание. Он потянул куртку на себя, чувствуя сквозь ткань живое, пульсирующее тепло. Тяжелая. Грамм восемьсот чистого счастья, завернутого в грязный брезент. Букинист пятился задом, след в след, не разгибаясь, пока сапоги не чавкнули в обычной, безопасной грязи за пределами контура. Только тут его накрыло. Руки затряслись так, что автомат лязгнул антабкой о пряжку ремня. Во рту пересохло окончательно, язык стал шершавым, как наждак. Это было неправильно. Так не бывает. Зона не отдает свои сокровища за просто так, без крови и паленого мяса. Ощущение было такое, будто он украл кошелек у спящего медведя и теперь стоит рядом, боясь дышать, пока зверь ворочается во сне. Он быстро, нервными движениями переложил «Душу» в контейнер рюкзака, стараясь не смотреть на ее гипнотическое, мясное свечение. Теперь он был не просто сталкером, а мишенью. Ходячим мешком с деньгами, на который объявлена негласная охота каждым кустом и каждой тварью в радиусе пяти километров. Обратный путь до Бара, еще час назад казавшийся рутиной, теперь виделся полосой препятствий, выстроенной садистом-инженером.

Лес встретил его не шелестом, а скрипом. Здесь, в Ржавом, деревья не росли — они мучительно, годами умирали, превращаясь в рыжие, перекрученные артритом скелеты. Воздух стоял плотный, неподвижный, пахнущий окислившимся металлом и прелой листвой, которая никогда не сгнивала до конца, а лишь мумифицировалась, покрываясь бурым налетом. Букинист шел, стараясь не дышать глубоко. Легкие саднило, во рту перекатывался сухой, шершавый ком вместо языка. Каждый глоток этого маслянистого воздуха давался с боем. «Душа» в рюкзаке оттягивала плечи, словно он тащил не кусок кристаллизованной энергии, а чугунную болванку. Ему казалось, что он чувствует ее тепло сквозь кевлар и брезент — тепло, от которого на затылке шевелились волосы. Паранойя, верная подруга сталкера, нашептывала, что каждый куст смотрит ему в спину дулом автомата или бельмом мутанта. Он сделал крюк, избегая натоптанных троп, и теперь платил за это валютой, которой у него почти не осталось — силами. Ноги гудели, требуя привала, но садиться на рыжий мхом ковер было равносильно самоубийству. Здешний мох любил тепло человеческого тела слишком сильно, прорастая сквозь ткань за считанные минуты. Впереди, сквозь рыжую пелену тумана, проступил силуэт «Распятия» — двух сросшихся сосен, образующих уродливый крест. Знаковое место. Если память, эта дырявая старуха, не изменяла, где-то здесь, в корнях, должен был быть «схрон» Седого. Седой сгинул в «Трамплине» год назад, а его заначка — пара банок тушенки и, главное, вода — могла остаться нетронутой. Если, конечно, мародеры не добрались раньше.

Зона, эта старая, выжившая из ума стерва, иногда бывает сентиментальной. Или просто забывчивой. Букинист ввинчивался в переплетение окаменевших корней, ожидая удара — гравитационного пинка, который размажет его печень по позвоночнику, или жара «Жарки», превращающего кровь в пар. Но «Распятие» молчало. Аномалия спала глубоким, сытым сном, лишь изредка лениво потрескивая статикой, словно сытый кот. В сырой, пахнущей грибницей нише под корнями лежал прорезиненный мешок. Целый. Не тронутый ни крысами, ни мародерами, ни временем. Седой был педантом — упаковал все на совесть, в три слоя полиэтилена. Букинист рвал упаковку дрожащими пальцами, ломая ногти. Когда пластиковая фляга оказалась в руках, он не стал тратить время на проверку дозиметром. Отвинтил крышку и припал к горлышку, глотая теплую, затхлую жидкость, отдающую резиной и болотной тиной. Это была самая вкусная вода в его жизни. Она текла по пересохшему пищеводу, расправляя сморщенные ткани, и с каждым глотком в мир возвращались краски. Серый туман стал просто туманом, а не саваном. Ржавые деревья перестали быть тюремной решеткой. На дне мешка нашлась еще банка сгущенки — помятая, без этикетки, — и упаковка армейских стимуляторов. Седой, покойничек, позаботился о коллеге лучше, чем все министерство социальной защиты вместе взятое. Букинист усмехнулся, вытирая мокрый подбородок рукавом. В этом мире мертвые часто оказываются полезнее живых: они не предают, не стреляют в спину и щедро делятся нажитым, потому что в гробу карманов нет. Он перелил остатки воды в свою флягу, рассовал хабар по карманам. Организм, получивший долгожданную влагу, перестал скулить и включился в работу. Теперь можно было жить. По крайней мере, еще пару часов.

Нож пробил жесть с влажным хрустом, и на лезвие выступила густая белая капля. Букинист слизнул ее с жадностью, граничащей с неприличием, рискуя порезать язык. Сладость ударила в мозг, мгновенно вытесняя привкус окислившегося железа и могильной сырости. Он ел сгущенку прямо с ножа, сидя на узловатых, окаменевших корнях, и смотрел, как рыжий туман медленно переваривает остовы деревьев. Это была странная, почти наркотическая пауза. В мире, где воздух стоит пять копеек за вдох, а жизнь — и того меньше, банка сгущенного молока казалась артефактом более ценным, чем та «Душа», что грела спину. Сахар проваливался в желудок, превращаясь в чистую, злую энергию. Руки перестали дрожать. Мысли, до того скакавшие перепуганными тушканчиками, выстроились в ровную, циничную шеренгу. Пустую банку он аккуратно, по привычке, вдавил в мягкий мох и присыпал хвоей. Нечего мусорить. Зона хоть и помойка, но помойка со своими правилами этикета. Он поднялся, чувствуя, как ноющая тяжесть в ногах сменилась упругой готовностью. Организм, подкупленный калориями, согласился поработать еще немного. Но сумерки уже сгущались, превращая Ржавый лес в лабиринт неясных теней, и каждая минута промедления теперь стоила дороже, чем полчаса назад. Туман становился плотнее, и в нем начинали проступать силуэты, которых там быть не должно.

Он шел по кромке, словно канатоходец над пропастью, балансируя между ржавой смертью леса и топкой гнилью болота. Туман здесь был густой, слоистый, похожий на прокисшее молоко, и в этом молоке плавали звуки — глухие, ватные, искаженные расстоянием и страхом. Где-то справа, в глубине чащи, треснула ветка — звук сухой и громкий, как выстрел мелкашки. Букинист замер, вжавшись в мокрый ствол осины, превратившись в еще один нарост на мертвой коре. Мимо, в десятке шагов, проплыли тени. Неясные, размытые силуэты, от которых веяло тяжелым, звериным духом и оружейной смазкой. То ли патруль, то ли «грешники» вышли на ночную проповедь, то ли просто игре воображения надоело сидеть в подкорке. Он переждал их, не дыша, чувствуя, как по спине, прямо вдоль позвоночника, стекает холодная капля пота. В такие моменты атеизм дает трещину, и хочется верить, что у этого бардака есть хоть какой-то режиссер, пусть даже и садист. Когда шорохи затихли, он двинулся дальше, скользя подошвами по мокрой траве. Крюк вышел знатный, ноги гудели, налитые свинцом, но зато шкура осталась целой — а это в здешней бухгалтерии единственный актив, который имеет значение. Лес кончился внезапно, словно обрезанный ножом, и перед ним открылась Свалка — огромное, хаотичное нагромождение холмов, мусора и искореженной техники, тонущее в сумерках. Вдали, за горами фонящего хлама, угадывалось зарево — там, за блокпостами, теплилась жизнь Бара. Но до нее было еще километра три по пересеченной местности, нашпигованной гравиконцентратами, как булка изюмом. Ночь окончательно вступила в свои права, превратив каждый куст в затаившегося врага. Идти напрямую через кладбище техники было бы верхом идиотизма, достойным премии Дарвина, но обходные тропы сейчас кишмя кишат бандитами, выползшими на ночной промысел.

Железо за ночь выстыло так, что казалось, будто лежишь в морге на прозекторском столе. Букинист разлепил глаза, чувствуя, как холодный, липкий туман, просочившийся сквозь щели в остеклении, оседает на лице. Жив. Это было первым и, пожалуй, единственным приятным открытием утра. Зона не пришла за ним ночью, не постучалась в ржавую дверь кабины костяшками пальцев, не высосала мозг через ухо. Редкая, незаслуженная милость. Он сел, растирая онемевшие плечи. Суставы хрустнули сухо, по-стариковски. В животе бурчало — пустота там была гулкой и требовательной, как лозунги на первомайской демонстрации. Сгущенка давно сгорела в топке метаболизма, оставив после себя лишь кислый привкус во рту да фантомное воспоминание о сытости. Воды во фляге оставалось на пару глотков, и он, поколебавшись, сделал один — маленький, скупой, лишь бы смочить пересохшую гортань. С высоты кабины Свалка выглядела как поле битвы, проигранной человечеством еще до начала сражения. Холмы мусора, похожие на курганы древних, неизвестных науке вождей, курились сизым дымком. Между ними, в низинах, клубился «жгучий пух», и воздух дрожал от гравитационных спазмов. И тут его взгляд зацепился за движение. Внизу, прямо поперек той тропы, которой он собирался срезать путь к блокпосту, текла серая, шевелящаяся река. Крысы. Не обычные помойные пасюки, а зональные — размером с добрую кошку, с лысыми, язвенными боками. Миграция. Если бы он спустился на полчаса раньше или спал внизу, от него остались бы только пряжка ремня да ствол автомата, который эти твари не переваривают. Он смотрел, как живой поток огибает остов БТРа, и чувствовал холодный холодок под ложечкой. Удача здесь — дама капризная, но сегодня она, похоже, решила задержаться до завтрака. Путь в обход крысиной реки был только один — через старое депо, место, пользующееся дурной славой даже у бандитов. Но выбирать не приходилось: либо крюк через логово, либо стать завтраком для грызунов.

Скука — вот истинное лицо Зоны, а вовсе не тот адреналиновый угар, о котором любят врать захмелевшие новички в баре. Букинист просидел на верхотуре три часа, наблюдая, как живая, серая, пищащая река течет под ногами, огибая невидимые плеши «гравиконцентратов». Крысы — твари социальные и прагматичные, они карту аномалий чуют лучше любого детектора, написанного яйцеголовыми в бункерах. Он не просто ждал, он учился: вон там, у ржавого трака, — чисто, а безобидную на вид лужу у колеса поток обходит широкой дугой. Значит, «Студень». Полезная география, за которую не жалко заплатить временем. Когда последний хвост скрылся в овраге, оставив после себя лишь тяжелый, мускусный смрад и примятую, словно катком, траву, Букинист начал спуск. Тело затекло и слушалось неохотно, суставы скрипели в унисон с ржавой лестницей крана. Внизу было тихо той особенной, звонкой тишиной, которая наступает после прохода большой беды. Он ступил на землю, и желудок тут же напомнил о себе резким, требовательным спазмом. Голод перестал быть просто неудобством и превратился в настойчивого кредитора, который вот-вот пришлет коллекторов. Во рту пересохло так, что язык казался куском наждачной бумаги, приклеенным к нёбу. Фляга болталась на поясе бесполезным грузом — пустая, легкая, издевательская. Идти к Бару в таком состоянии — значит упасть где-нибудь на полпути и стать частью пейзажа. Организм требовал топлива, и плевать ему было на планы, графики и стоимость артефактов в рюкзаке. Впереди, среди нагромождения искореженных кабин и кузовов, виднелся остов санитарного «Уазика» — старого, еще советского, вросшего в землю по самые ступицы. Мародеры обычно брезгуют санитарками, считая плохой приметой, а зря. В аптечках иногда остается спирт или глюкоза, а это сейчас было дороже золота.

Пальцы нащупали под водительским сиденьем нечто твердое, замотанное в промасленную ветошь. Зона, эта сентиментальная старуха, иногда подкидывает подарки тем, кто достаточно упрям, чтобы не сдохнуть сразу. В свертке оказалась пластиковая «полторашка» с водой — мутной, теплой, но, судя по запаху, не из лужи, — и картонная коробочка с ампулами глюкозы. Букинист не стал благодарить небеса, которых здесь все равно не видно за свинцовыми тучами. Он просто отбил горлышко ампулы о приклад автомата и высосал сладковатую жидкость, чувствуя, как по венам разливается горячая, злая энергия. Вода пошла следом, смывая вкус ржавчины и могильной пыли. Это было не просто утоление жажды — это было причастие. Организм, еще минуту назад готовившийся к капитуляции, вдруг передумал и решил повоевать еще немного. Выбравшись из прогнившего чрева «Уазика», он огляделся. Мир стал четче, звуки — резче. Впереди, за нагромождением бетонных плит, лежала финишная прямая к блокпосту Долга. Но прямых путей здесь не бывает, это аксиома, написанная кровью идитов на каждом километровом столбе. Слева чернел зев дренажной трубы — путь грязный, фонящий, но скрытый от глаз. Прямо по курсу петляла дорога, простреливаемая бандитами из Депо, словно тир для скучающих маньяков. А справа тянулся овраг, нашпигованный «Электрами» так густо, что воздух там гудел, как трансформаторная будка. Выбор был невелик: радиация, пуля или электрический стул.

Овраг отпустил его неохотно, словно старая дева — богатого жениха. Электрический гул за спиной стих, сменившись другим, до боли знакомым и оттого еще более мерзким звуком — рокотом дизель-генератора. Букинист выбрался на асфальт, чувствуя, как с каждым шагом отступает звенящее напряжение гравитационных полей, уступая место тупой, ноющей усталости в коленях. Впереди, перегородив дорогу нагромождением бетонных плит и мешков с песком, сидела Жаба. Блокпост «Долга». В сером утреннем мареве он выглядел не оплотом человечества, а грязным наростом на теле Зоны, воспаленным лимфоузлом, через который сочились люди, деньги и смерть. Ветер донес запах дешевого табака и разогретой тушенки — ароматы цивилизации, от которых почему-то свело желудок. Контейнер с «Душой» в рюкзаке давил на поясницу, как кирпич, завернутый в бархат. Это был не просто артефакт, это был его билет в неделю забвения, в неделю, когда можно не быть сталкером, а быть просто пьяным организмом. Но между ним и стаканом стояли люди в черно-красном камуфляже — люди, уверенные, что спасают мир, хотя на деле они лишь сторожили его помойку. Букинист поправил ремень автомата, сдвинув его стволом вниз — жест миролюбия, понятный на любом языке, от зулусского до матерного. Проходить «фейс-контроль» с таким хабаром — все равно что нести кусок сырого мяса через псарню. Сержант у шлагбаума, фигура монументальная и неподвижная, как памятник неизвестному мародеру, уже косился в его сторону через прицел.

Купюра, свернутая в тугую, потную трубочку, перекочевала из ладони в ладонь с ловкостью, которой позавидовал бы любой престидижитатор. Сержант даже не посмотрел на деньги — они просто растворились в недрах его разгрузки, словно их никогда и не было. Лицо его, серое и неподвижное, как бетонная плита, на секунду утратило выражение казенной бдительности. Шлагбаум, жалобно скрипнув ржавым суставом, пополз вверх. Таможня дала добро, хотя добра в этом месте было не больше, чем святости в привокзальном борделе. Букинист прошел сквозь строй, чувствуя спиной тяжелые, оценивающие взгляды. Здесь, на территории завода «Росток», воздух был другим. Он не звенел от напряжения гравиконцентратов и не пах озоном. Здесь пахло соляркой, пережаренным луком, дешевым табаком и человеческим потом — густой, наваристый аромат относительной безопасности. Ноги, до этого пружинившие от адреналина, вдруг стали ватными. Тело поняло, что его не будут убивать прямо сейчас, и немедленно захотело упасть. Он спустился в подвал, привычно пригибая голову под низкой притолокой. Удар по рецепторам был мощным: гул голосов, звон посуды, сизые клубы дыма, висящие под потолком плотным слоем. Бар «100 Рентген». Место, где сталкеры пропивают удачу, чтобы завтра снова пойти за ней в пасть к черту. Букинист протиснулся к стойке, стараясь не задевать плечами сидящих. Контейнер в рюкзаке казался раскаленным утюгом. «Душа» жгла не кожу, а нервы. Пока она у него — он мишень, ходячий мешок с деньгами, которому любой здешний завсегдатай с радостью перережет глотку в темном переулке. Нужно было избавляться от груза. Немедленно. И только потом — ледяной, прозрачной влаги в граненый стакан.

Свинцовый контейнер проехал по мокрому цинку стойки и врезался в пепельницу с глухим, окончательным звуком — так захлопывается крышка гроба, в который уложили все твои сегодняшние страхи. Бармен, монументальный и бесстрастный, как сфинкс, страдающий от радикулита, даже не повел бровью. Его взгляд, привыкший сортировать живых мертвецов по степени платежеспособности, скользнул по Букинисту, задержался на секунду на трясущихся руках и опустился на контейнер. — «Душа»? — спросил он утвердительно, не открывая крышки. У него был нюх на хабар, как у старой портовой шлюхи на моряка с валютой. — Она, родимая. Свежая, еще теплая. — Голос Букиниста хрустел, как битое стекло. — Не томи, Степаныч. Трубы горят, и желудок к позвоночнику прилип. Бармен открыл защелки, и багровое, мясное свечение на миг озарило его одутловатое лицо, превратив в маску демона из дешевого комикса. Он хмыкнул, кивнул каким-то своим мыслям и, не торгуясь — неслыханное дело, видимо, заказ горел, — отсчитал на стойку пачку разномастных купюр. Шесть с половиной кусков. Целое состояние для того, кто полчаса назад был готов убить за глоток воды. Букинист сгреб деньги не глядя, комкая их в карман. Чувство было такое, словно он продал не кусок кристаллизованной аномалии, а собственную раковую опухоль, и теперь ему еще и доплатили за операцию. Спина, освобожденная от ноющей тяжесть, распрямилась, но тут же напомнила о себе дикой усталостью. Теперь он был не сталкером, не мишенью, а просто богатым посетителем. Гражданином с правами, обеспеченными билетами Банка России. Вокруг гудел Бар — улей обреченных, где каждый второй — герой, а каждый первый — покойник в отпуске. Запах жареного мяса с кухни ударил в ноздри так сильно, что рот наполнился слюной мгновенно, до спазма в челюстях.

Графин запотел, словно ему было стыдно за свое содержимое, но Букинист знал: стыд — чувство, которое в Зоне атрофируется первым, сразу после жалости. Он налил полную рюмку, прозрачную и тяжелую, как слеза грешника, и опрокинул ее в себя одним коротким, профессиональным движением. Жидкость обожгла гортань, рухнула в пустой желудок и тут же взорвалась там маленькой термоядерной бомбой, рассылая по венам горячие, ленивые волны покоя. Закусил он мгновенно, не давая организму опомниться. Стейк из псевдоплоти, щедро посыпанный перцем и чесноком, чтобы отбить привкус болотной тины и йода, показался ему вершиной кулинарного искусства. Он жевал жесткое, волокнистое мясо, чувствуя, как звериный голод отступает, скуля и поджимая хвост. Это было не просто поглощение белков и углеводов — это был акт утверждения жизни. Я ем, значит, я все еще существую. Я пью, значит, я все еще могу забыть. Вокруг гудел шалман. Кто-то рвал струны на расстроенной гитаре, пытаясь изобразить Высоцкого, но получалось похоже на вой слепого пса. За соседним столиком двое в потрепанных «Зарях» делили хабар, ожесточенно тыча друг в друга грязными пальцами. Бармен протирал стаканы с видом усталого бога, которому до смерти надоели его создания, но девать их некуда. Букинист налил вторую. Мир, только что бывший враждебным набором смертельных ловушек, начал обретать мягкие, почти домашние очертания. Страх, этот вечный квартирант в его черепной коробке, ушел курить на балкон. В кармане грела ляжку пачка денег — семь с лишним кусков, цена чьей-то, возможно, настоящей души, обменянной на неделю сытой пьяни. Он откинулся на спинку стула, чувствуя, как приятная тяжесть наливает веки. Сейчас главное — не упустить момент, когда блаженная расслабленность перейдет в скотское беспамятство прямо лицом в салат.

Двести рублей перекочевали в карман Бармена, исчезнув там с той же неизбежностью, с какой исчезают надежды в «Трамплине». Взамен на стойку лег ключ — тяжелый, латунный, с массивной биркой, на которой кто-то выцарапал неприличное слово из трех букв. В этом была вся суть местного гостеприимства: тебе продают не комфорт, а иллюзию того, что у тебя есть дом, пусть и размером с собачью будку. Комната оказалась именно такой — пенал, обшитый фанерой, где пахло пылью, старым матрасом и чужим отчаянием. Но простыни действительно были чистыми, хрустящими от крахмала, и это казалось таким нелепым, сюрреалистичным излишеством, что Букинист на мгновение замер, не решаясь сесть. Потом, кряхтя, стянул сапоги, и это простое действие доставило ему больше удовольствия, чем все артефакты мира. Сон навалился сразу, тяжелый и черный, как могильная плита. Без сновидений. Зона, видимо, решила, что показывать ему кошмары бесплатно — это нарушение рыночных принципов. Утро началось не с луча солнца — здесь, под землей, солнце было лишь теоретической концепцией, — а с ощущения, что кто-то сверлит висок тупым сверлом. Похмелье было, но благородное, сытое, не чета той звенящей пустоте, с которой он просыпался обычно. Букинист сел на кровати, слушая, как гудит вентиляция. Живой. С деньгами. В чистой постели. Это было настолько подозрительно, что хотелось немедленно проверить карманы — не подменили ли реальность, пока он спал. Но пачка купюр была на месте, грела бок своей вульгарной толщиной. Он вышел в общий зал. В этот час здесь было непривычно тихо: утренняя смена уборщиков лениво возила тряпками по полу, смывая следы вчерашнего кутежа, а за столиками сидели лишь самые стойкие или самые безнадежные. Теперь, когда организм был отдохнувшим, а кошелек полным, перед ним встала проблема, куда более сложная, чем выживание: проблема выбора. Деньги жгли ляжку, требуя немедленной конвертации в шансы прожить еще неделю.